Всесторонний анализ „Капитанской Дочки “и выяснение ее значения в творческой эволюции Пушкина невозможны без полного учета взаимоотношений романа с романами В. Скотта. Эти взаимоотношения являются одной из существеннейших сторон в сложении „Капитанской Дочки “, этой — по прекрасному выражению П. А. Катенина — „родной сестры «Евгения Онегина» “. Как последний, являясь „энциклопедией русской жизни “, в то же время кровно связан с байроновской стихией, так и „Капитанская Дочка “, будучи типически русским романом, возникшим на основе знания русской жизни и представляющим органическое завершение пушкинской прозы, включает тем не менее в себя бесспорный и важный комплекс связей с В. Скоттом. Однако, несмотря на их неоспоримость, ни полного анализа этих связей и их границ, ни выяснения их смысла до сих пор мы не имеем. Несмотря на то, что русская литературная наука в вопросе об отношении Пушкина с В. Скоттом почти всегда оперировала преимущественно материалами „Капитанской Дочки “, буржуазные, а иногда и некоторые советские исследователи, сплошь и рядом, только запутывали, а порой и компрометировали важную тему.„Капитанская Дочка “— последнее звено длительного и упорного процесса, условно могущего быть названным вальтер-скоттовским периодом Пушкина. Еще Белинский назвал Савельича — „русским Калебом “; А. Д. Галахов указал: „у Пушкина в конце «Капитанской Дочки», именно в сцене свидания Марии Ивановны с императрицей Екатериной II, есть тоже подражание… Дочь капитана Миронова поставлена в одинаковое положение с героиней «Эдинбургской Темницы» “.1Н. Г. Чернышевский, хорошо знавший Скотта, категорически, но попутно указал, что повесть прямо возникла „из романов Вальтера Скотта “.166Славянофильскому лагерю замечание показалось посягающим на славу Пушкина. Идеолог русского самодержавия Черняев в панегирике „Капитанской Дочке “утверждал ее исконно-русское величие путем полнейшего игнорирования западных связей. Мнение его единственной о романе монографии сказалось и на последующих работах. Черняев считал, что замечание Чернышевского „по своей бездоказательности не заслуживает разбора “, и пришел к своему тенденциозному выводу — „Нет ни одной мелочи, которая отзывалась бы подражанием В. Скотту. Зато весь роман свидетельствует о том, что Пушкин, наведенный В. Скоттом на мысль воссоздать в художественных образах и картинах нашу старину, шел совершенно самостоятельно “.1 А. И. Кирпичников 2 и А. Н. Пыпин 3 вернулись к мнению Чернышевского, но не развили его, как и Алексей Н. Веселовский 4 и В. В. Сиповский.5 Наконец, М. Гофман в своей статье о „Капитанской Дочке “1910 г. Писал: „В. Скотт дал толчок новым силам Пушкина, до тех пор дремавшим в нем “. Если старая формула Галахова: Пушкин подражал в „Капитанской Дочке “В. Скотту — у Черняева преобразовалась: продолжал В. Скотта, то Гофман лишь затуманил ее: Пушкин отталкивался от В. Скотта. Дело здесь, разумеется, не в одном терминологическом различии. Только выяснением роли В. Скотта для пушкинского творчества на всем его протяжении, полным изучением творчества В. Скотта-прозаика и прозаика-Пушкина, регистрацией и осмыслением всех точек соприкосновения можно подойти к ответам на вопросы о функции его для Пушкина. Мне приходилось уже останавливаться во „Временнике “на мнениях некоторых советских исследователей, пошедших путем изолированных сопоставлений и несостоятельно сводивших живую ткань пушкинского романа к механическому усвоению формальных схем и к технике вальтер-скоттовского романа.6 Из-за этих достаточно общих мелочей они не видят подлинно значительных связей, касающихся существа сравниваемых романов, большого их сходства и великой разницы в точках зрения авторов по основным вопросам проблемного характера.
