Я часто вспоминаю свое голодное и страшное детство, когда прохожу мимо улыбающихся детишек с портфелями на плечах. Вдруг снова проносятся в голове и крики женщин, и звуки взрывающихся снарядов. Когда началась война мне было всего 7 лет. Я очень хотел в школу. Мы жили в маленьком провинциальном городе, в котором была всего одна школа, недалеко от моего дома. Тетради были дефицитом, но моей маме, моей бедной прекрасной маме, удалось раздобыть мне несколько тетрадок с пожелтелыми листами. А еще у меня был альбом. Это сейчас это кажется глупым. А тогда… Далекий 42 год… Моя бедная, несчастная мама! Немцы ворвались к нам в город в конце июля. Наши дома были перевернуты верх дном. Они забрали все, до последней рубашки. Зачем? Я до сих пор не понимаю, зачем им нужны были наши бедные пожитки и неказистая утварь. Но у меня каким-то чудом остался мой альбом и обломок карандаша. Я очень любил рисовать. А в школе, в которую я должен был пойти этой осенью, немцы организовали Гестапо. Крики из подвалов доносились даже ночью. Я тогда мало что понимал. У меня была соседка, хорошая девочка, я помню ее семью. Веселый и добрый отец, темноглазая мать, очень красивая женщина. И девочка Люся. Их убили одними из первых. Как мне объяснили, это потому что Люся и ее семья были евреями. А я так мечтал нарисовать Люсю, и ее отца, и ее прекрасную мать. Моя мама работала без сна и отдыха. Я не видел ее до того дня, как наши вошли в город. Я не знал жива она или нет. Мы жили с бабушкой. В ноябре немцы выделили несколько комнат в одном из домов под школу. Это было в декабре. У нас был урок рисования. Рисовали кто на чем. А у меня был мой альбом, которым я очень гордился. Мы рисовали Счастье. Немцы часто без предупреждения заходили к нам на урок, смеялись, говорили что-то на своем тарабарском языке. Иногда они выводили нашу учительницу в коридор. Она возвращалась и плакала. Мы не знали почему. Мы думали, они ее бьют, но у нее почему-то не было синяков и ссадин. Немец прошелся по классу, он смотрел на наши рисунки. Он заметил мой альбом. Я помню, как он вышиб из под меня стул. Я отлетел к стене. А немец принялся рисовать в моем альбоме. Слезы лились из глаз. Я плакал не от боли. ОН! ОН НЕ ИМЕЕТ ПРАВО ДАЖЕ ПРИКАСАТЬСЯ! Альбом, подарок моей мамы, испорчен, осквернен! Но я боялся. Боялся за себя, учительницу и моих друзей. Я молча плакал. Наконец, ему надоело рисовать. Говоря что-то неприятное, он уже почти вышел из класса, а я уже подскочил к своему месту. Я вырвал рисунок, разорвал, растоптал его. Немец был в ярости. Меня выволокли из кабинета. Я помню все как в тумане. Меня поставили к стене. Немец орал что-то несвязное, я не понимал его. Учительница выбежала вслед за нами.- Киндер! Киндер! Что же ты делаешь, проклятый! Я помню холодное дуло пистолета, приставленое к моему лбу. Я помню запах табака исходящий от его мундира. Мою учительницу убили. А я остался жив. Правильно ли я поступил? Я не мог позволить ЭТОМУ оставаться в мамином альбоме. Просто не мог.
